Про тех, кто в пути - Страница 32

— Утащило. Оно их утащило. Я видел. Скорей, слышишь?

За спиной, в общежитии, разбилось окно. Послышался крик — невероятный, неестественный по громкости и отчаянью. И загремели выстрелы.

— Папа! — рванулся назад Мартин. Но Толька заорал ему в ухо:

— Бежим! Вон они!!!

Что-то надвигалось из тумана, и нервы Мартина не выдержали. Он побежал следом за Толькой. Оглянулся только раз — когда позади взорвалась граната.

На крыльце несколько приземистых, казавшихся бесформенными, фигур рвали в клочья человека. А потом общежитие вспыхнуло густым пламенем, не дававшим света и теней — и стало медленно, даже как-то величаво оседать вглубь земли. Словно в болото...

В нём уже не стреляли, но слышались урчание, бульканье и уханье — не такие, какие издаёт дом при пожаре. Живые.

Мартин бежал за Толькой, не разбирая дороги. И только через минуту крикнул ему:

— Не туда! Нам сюда, сюда! — и свернул, не понимая, но откуда-то точно зная, куда им надо бежать, чтобы спастись...

Часть 3. QUEST

1.

— Дальше всё было, как было, — Анатолий Ефимович вздохнул. Мартин Киршхоф почти точно скопировал его вздох. — Я ушёл в отряд. Оставаться тут мне было нельзя, немцы потом вели расследование, носами землю рыли... Воевал в партизанах, потом работал на заводе, потом прорвался в авиацию, правда — в гражданскую...У Мартина своя история...

— Да, — кивнул немец. — Меня допрашивали, но я был в таком состоянии, что... — он развёл руками. — Потом я обслуживал зенитки в своём городе, был ранен во время налёта американцев. Записался в фольксштурм, оборонял Бреслау против ваших. Чудом не погиб и не попал в плен. Короче, столько всего было, что эти, здешние события я вычеркнул из памяти, как страшный сон. Стал инженером, в шестьдесят...

— Шестьдесят пятом, — ворчливо подсказал Анатолий Ефимович.

— Да, в шестьдесят пятом поехал в СССР налаживать производство на одном новом заводе в Норильске.

— И долго ходил вокруг меня, приглядываясь, — усмехнулся мой дед.

— И я-то понять не мог, откуда я его знаю?! Я тогда уже не летал сам, отрядом командовал... Думаю — чего эта немчура на меня пялится?! А потом вдруг раз — и узнал...

Честно? Я слушал, открыв рот. Широко открыв. Не потому, что так уж нуждался в рассказе на тему «как всё началось» — во всяком случае, пока что я не услышал ничего, что могло бы нам помочь.

Тут дело было в другом. Мне даже трудно оказалось воспринять, что вся эта история происходила тогда с двумя стариками, сидящими передо мной. Что они были мальчишками. Что один носил форму гитлерюгенда и прилетел сюда к отцу, а второй был партизанским разведчиком.

Я просто не мог — понимаете, не мог, воображения не хватало! — представить себе то время в полном объёме. Но, когда они перешли на более поздние воспоминания, я встрепенулся и вклинился:

— Извините... подождите, я хотел спросить...

— Понятно, — буркнул дед.— Ладно. Слушай. Потом я вернулся домой. Оказалось, что ничего не кончилось. Аэродром рос. Я жил рядом с ним. И боялся. Я просто боялся. Тот, детский страх так глубоко сидел во мне, что я не желал больше иметь с этим дела.

Отвернулся и не смотрел, понимаешь, Женя? В конце концов, я столько в жизни сделал для людей, я никогда не был трусом, что считал себя вправе отдохнуть. Не участвовать. Вообще ни в чём.

Я кивнул. Герр Киршхоф что-то проворчал, потом признался:

— А я вообще заставил себя про это забыть. Перед глазами ничего не маячило, и я почти по-настоящему забыл. Люди, бывавшие на фронте, сходят с ума по-разному. Один парень — ну, старик, — он улыбнулся, — старше меня на пять лет, потерял руку в Нормандии в сорок четвёртом.

И после войны почти сорок лет ездил по тем местам — искал её, потому что она жутко болела. Был уверен, что её надо похоронить — и всё кончится. И никакие слова о фантомных болях не воспринимал.

— Нашёл? — тупо спросил я, представив эту жуткую картинку.

Немец покачал головой. Дед опять заговорил:

— Но потом я увидел... — он потёр лоб. — Этих ребят увидел. Они ведь приходили ко мне, говорили. Показывали кое-какие записи, бумаги, фотографии. Я наорал на них, разогнал. А потом подумал, что они намного смелей меня. Тогда я решил кончать с этой историей. И написал Мартину.

Тебя я не собирался трогать, клянусь, — он перекрестился, Киршхофф фыркнул. — Просто так совпало. И я решил, что это закономерность. Мы старые с Мартином. Мы можем просто не справиться. А те ребята нам теперь не поверят.

— Поверили бы, — сказал я. — Они меня просили с тобой поговорить...

— Ты их позови, — попросил дед. — Позови, надо всем вместе поговорить, что теперь. Что-нибудь придумаем...

...Мы сидели за столом в дедовом доме. Дед и герр Киршхофф — по одну сторону. Лидка, Петька, Тон и Колька — по другую. Я устроился у стены, чувствуя себя кем-то вроде дипломата. Часы показывали полтретьего ночи. Герр Киршхофф пил пиво. Петька пил пиво. Тон брякал струной на гитаре.

Колька неожиданно смущённо прятал за скатертью пыльные ноги. Лидка булькала ложечкой в стакане. Дед курил. Я держал на коленях альбом — как доказательство серьёзности происходящего. Спать не хотелось никому. Но и разговаривать толком никто не начинал — не знали, с чего начать-то?

В какой-то степени я понимал деда, почему он ещё разогнал ребят тогда. Между ними лежала пропасть. Офигенно глубокая и широкая. И я мог помочь навести через неё мосты. Только я.

Однако, едва я проникся этой гордой мыслью, как Лидка, решительно отложив ложечку, высадила чай залпом и встала. Наверное, неосознанно, как на трибуне. Но на неё посмотрели все. Причём так, словно то, что скажет она, и будет истиной в последней инстанции.