Про тех, кто в пути - Страница 47

Потом, по-прежнему не отрывая от него взгляда, перенёс ногу наружу, стараясь нащупать следующую, не треснувшую, ступеньку... и опять чуточку не сыграл вниз, услышав оттуда чей-то короткий свист.

Сидя на краю проёма верхом, я оглянулся. Внизу, около самой лестницы, стоял и улыбался, задрав голову, на которой чудом держалась казачья кубанка, молодой парень в полувоенном — френч, ремень, галифе, начищенные сапоги. Круглолицый, улыбка приятная.

— Ну, здравствуй, — сказал он, кладя ладонь на нижнюю ступеньку. — Что скажешь, если я поднимусь?

— Ну... это, наверное, ваш сарай, — определил я.

— Да уж наверное мой, — согласился он и ловко взлетел к окну — я еле успел посторониться — миновав треснувшую ступеньку. Одёрнул френч привычным движением. А я увидел, что он старше, чем кажется из-за круглого мальчишеского лица.

Даже очень немолодой, лет сорока, наверное. Но глаза были такие же искренние и весёлые, как улыбка. А я вам скажу, это редко бывает у взрослых.

— Я тут... позвонил... и вообще... — почему-то замямлил я, хотя это мне не слишком-то подходило. И удивился, что он не удивляется — пацан с двумя пистолетами, с ножом... А потом я выпалил: — Какой сейчас год?

Он чуть свёл брови, присел на край проёма, закусил зубами былку сена. Пожал плечами:

— Год... Вот знаешь — честное слово, не знаю, какой год... А что ты за человек такой и зачем тебе год? Раз уж это мой сарай и ты сюда невесть как проник непонятно с какой целью — то признавайся во всём.

Он говорил вроде бы строго и даже сурово, но я почему-то почувствовал, как улыбаюсь. Я присел на сено и начал говорить, только теперь обратив внимание, что часы опять дурят — значит, это снова какой-то закоулок вне времени и пространства.

Этот человек слушал внимательно, не перебивая, хотя время от времени мне казалось, что его мысли где-то очень-очень далеко — может быть, вообще он и не слышит меня. Но когда я пару раз прерывался, он кивал и спрашивал: «Так, а дальше что?»

Когда я закончил говорить, он продолжал смотреть наружу. И сказал, не поворачиваясь:

— Знаешь, прохожий человек, раньше я бы и не поверил, может быть. Шёл солдат с турецкой кампании, завернул к скупой хозяйке на постой и давай небылицы плести, чтобы суп погуще был... Но то раньше, а сейчас другое дело. И дело другое, и я другой немного...

— Вот я и не знаю, что мне делать, — признался я, не очень-то обратив внимание на его слова, если честно. — Вроде бы иду, иду, вот-вот — и опять мимо.

— Ну, на этот раз, может и не очень мимо, а почти в точку, — возразил он. — Вообще-то этот сарай раньше стоял в сороковом году. А где сороковой, там и сорок первый... — он почему-то грустно улыбнулся. — А там и до сорок второго недалеко...

— Вы мне можете помочь? — прямо спросил я, поднимаясь и подходя к нему.

Он покачал головой:

— Нет, наверное... Раньше вот это колесо крутнули бы мы с тобой, — он указал на штурвал, — и сбежались бы сюда надёжные люди. А вместе любую беду и обиду, как сухарь в чае, размочить можно. Только ведь вот ты не узнаёшь меня?

— Нет, — честно признался я.

— А ещё Женька, — укорил он. — Забегала сюда как-то девчонка, которую вот так же звали. С неё и началась история с сараем... — я улыбнулся, стараясь не дать ему понять, что не врубаюсь, о чём он. А он неожиданно признался: — Вообще-то обидно. Даже не за себя — за моих ребят немного... — он встал, прошёлся туда-сюда.

Я следил за ним глазами. А он вдруг остановился и широко улыбнулся:

— Вот что, хороший человек Женька. Скажи-ка мне, только правду. Тот, кто в сером дне живёт — во всём ли он так уж неправ был? Зачем ты делаешь то, что делаешь? Только честно отвечай, по совести, как кадет.

— Я не кадет уже... — пробормотал я.

— Ну, это ты зряшные вещи говоришь, — возразил он. — Я вообще кадетов не люблю. Но то другие кадеты были. А вот со мной было то же — попёрли меня из армии по болезни, которой я и не замечал. Уж до того мне обидно было, что и руки опустились.

А потом опять поднялись. Дело ведь можно по-разному делать. Кто стреляет, кто патроны подносит, кто патроны делает, а кто старается, чтобы стреляли, патроны подносили и патроны делали без страха и по чести.

Так, что ж ты себя-то списал, если и правда в душе не изменился вовсе? И кто тебе сказал, что мечту можно больничным штампом прихлопнуть? Так что, говори мне, как кадет — старшему по званию. А что я старший — можешь не сомневаться. Доводилось мне и полком командовать.

— Ну... а что говорить-то? — пожал я плечами.

— А то говори, что для тебя главное и о чём ты думаешь. То ли ты хочешь людям помочь. То ли девчонке понравиться. То ли просто героем стать желаешь. То ли тебе дорога через времена и миры по душе, а о цели ты и не думаешь.

А может — боишься даже, вот и стараешься подольше ходить вокруг да около, наискось да наперекосяк? Я понимаю, что это всё сразу у тебя. Но самое-то главное что? Самое?

Я открыл рот... и задумался. Он был прав, этот незнакомец. Всё сразу — вот, что мной двигало. Я хотел помочь жителям Любичей, на самом деле хотел. Но... ещё мне очень хотелось, чтобы Лидка меня поцеловала, обняла, сказала, что я герой и супер.

И отсюда мне ещё хотелось, чтобы на меня просто смотрели с восхищением, и чтобы я мог сам себе сказать: «Это всё Я сделал, это всё МОИ заслуги, я number first, я крут и мощен!» И... и дорога меня затягивала, мне нравилось идти и смотреть кругом. А последнее — я и правда боялся и не очень знал, что же мне делать, когда я дойду.

И, когда я разобрался со всем этим, то печально сказал:

— И как же мне быть? Выходит и правда — нет никакого добра? А я просто эгоист и трус...