Про тех, кто в пути - Страница 48

— Тут знаешь, какое дело... — ответил этот странный человек. — Сказать, что добра нет — всё равно, что сказать, что солнышка нету, потому что на него глядеть не получается...

Кто-то глянет — и радуется, что оно такое яркое. А кто-то глянет — и ну бухтеть: «Да нету его, так, блестит там чего-то, клякса какая-то, аж глазам больно!»

— Но ведь... — начал я и вдруг, неожиданно для самого себя, всхлипнул: — Но ведь не получается... дойти! Я же говорю — как будто не пускает кто-то... а это оказывается я сам не пускаю! Я-то думаю... а что это нет никаких чудовищ, всякого такого... а зачем... если из-за меня самого не выходит... если я такой эгоист... и трус... оказывается...

Он не стал меня утешать. Вместо этого подтолкнул к штурвалу и сказал:

— Давай-ка вместе попробуем. Ты только главное думай про то, что людям помочь хочешь. Понимаешь — слава, страх, романтика, даже любовь — это всё неважно, Женька, когда люди страдают. Даже если они и не очень хорошие. И равнодушные.

Может, они потому и равнодушные, что боятся. А ты им поможешь. И вдруг всё изменится? И они тоже... А всё остальное — это не цель. Это награда... Ну?! Давай!

Его руки легли поверх моих. Я не вполне понимал, что надо делать, но честно крутнул штурвал — и...

В лицо рванул ветер. Он швырнул назад волосы и забил дыхание. Зашумело море... или деревья... или воздух загудел под крыльями самолёта.

Я увидел стремительно разворачивающуюся панораму вечернего аэродрома с машинами и людьми, окраин, полутёмных улиц — она рисовалась прямо в стене, которая словно бы растаяла, и дальше прорисовался коридор, в конце которого и открылся сорок второй год.

По бокам коридора клубилась какая-то муть, но я уже видел, что надо сделать всего пару шагов — и рванулся. Обернулся напоследок — человек в кубанке стоял у штурвала, крепко сжимая его и широко расставив ноги.

— Вы кто?! — крикнул я.

Вместо ответа он махнул рукой с улыбкой и я услышал:

— Не отступай! Даже если будет очень страшно — не отступай!

— А вы... — я медлил перед последним шагом, но не от страха уже, нет. — Вы... если надо — вы позовите! Я услышу! Мы услышим! Вы не думайте... — я не договорил, да и не мог договорить, я не знал, что ещё сказать и что я вообще имел в виду. Но он, кажется, понял и просто повернул штурвал...

11.

Я сидел в пыли около забора, через который склонялись ветви яблони. Было темно. Почти совсем. Вечер был. Надо же, не удержался на ногах. Я привстал — и почти тут же перевалился через забор.

Впереди — ну, там, куда я собирался идти — обрисовались силуэты трёх шагающих людей. Они шли как-то так... в общем, я счёл за лучшее смота-ться и с той стороны приник к заборной щели.

Через полминуты люди поравнялись с забором. Я услышал:

— ...данке, ихь хабэ кайнэ лунст.

— Ихь вюрде герн геен.

— Унд ихь мёхтэ мир анзеен... — голоса удалились. Но я совершенно точно рассмотрел, что это были немцы. В форме и с оружием. С винтовками.

Я сел в густую траву и прислонился затылком к доскам, которые противно, насмешливо скрипнули. В сущности, до меня сейчас только дошло, что самое-то опасное мне ещё предстоит!!!

Это же задача для профессионала-диверсанта — пролезть куда-то на охраняемую территорию, что-то узнать... да и то — сколько их накрылось на таких заданиях? Трижды и четырежды чёрт... Может, подкараулить в городе деда — в смысле, Тольку?

Я в первую секунду увлёкся этой мыслью, но потом треснул себя по лбу и замотал головой. Кретинос недоношенный, да если он меня увидит, получится временной парадокс — и кто знает, что там дальше случится?! Всё вообще может пойти наперекосяк...

Нет, мне остаётся рассчитывать на себя. Притом, что немцы со мной церемониться не будут. Да и местные — для них я подозрительный, донесут или немцам тем же, или партизанам. И что тогда?

Со стороны аэродрома доносился рокот моторов. Чудовища чудовищами, но я-то в центре самой страшной войны, вот что правда опасно на данный момент. Я поймал себя на мысли, что совершенно уже не удивляюсь. Отвык-с.

А ещё — у меня начал рождаться план. И, похоже, осуществимый. Вот в чём был его плюс. Минус был в том, что мне не хотелось думать о своей судьбе в том случае, если план сорвётся. А ещё — в том, что меня вышвырнуло не на аэродром. Могло бы повезти...

Ждать нечего, подумал я, вставая. Надо идти.

Я себе уже достаточно хорошо представлял Любичи и, выбравшись на улицу, сориентировался без особого труда. Трудней было понять, какой сегодня день.

Если исходить из формальной логики, то меня должно было выкинуть туда, куда я больше всего хотел. Но я-то хотел просто в Любичи. И всё. Нехорошая мысль появилась: неужели опоздал?! Или ещё хуже: именно сегодня — та самая ночь?!

Как-то раз — ещё до того случая с пацаном на велосипеде, моим тёзкой — я читал в каком-то журнале, случайно попавшемся мне в каптёрке роты, статью одного критика, не запомнил фамилию.

Он нападал на тему подвига и героев в детской литературе, всячески издеваясь над книгами, авторы которых «позволяют детям совершать такие невероятные подвиги, которые не под силу и тренированному мужчине».

В какой-то степени тот автор прав, наверное. Но вот, что делать, если в данной точке пространства и времени никто, кроме тебя, этого подвига не совершит? Сослаться на то, что ты несовершеннолетний? Поздно, батенька, пить боржоми, когда почки отказали...

Значит, остаётся совершать подвиг. Может, тоже книжку напишут.

Не скажу, что Любичи был переполнен немецкими патрулями. Он вообще производил впечатление вымершего. Виселиц и трупов я тоже не заметил. Правда, тут и там белели на столбах и тумбах какие-то приказы и распоряжения — точно, как в кино. Но и всё.